Ни для кого не секрет, что Александр Долгов, основатель журнала FUZZ, бывший долгие годы его бессменным главным редактором, сейчас отошел от музыкальных дел и целиком посвятил себя литературному творчеству. Несколько лет назад в издательстве "Амфора" состоялся дебют Александра Долгова как писателя. Его роман-киносценарий "Цой. Черный квадрат" получил широкий резонанс в музыкальной среде. В адрес автора звучали как хула, так и похвала. Сейчас, после нескольких лет молчания, готовится к изданию второе произведение Александра Долгова"Рукопись с того света". И если в дебюте автор оживлял погибшего Виктора Цоя и переписывал историю целой страны, то в новой книге повествование ведется от лица мертвеца, а одним из персонажей выступает Юрий Шевчук.
Сама описываемая реальность в "Рукописи с того света", в том числе музыкальная, пугающе достоверна. У читателей нашего портала есть уникальная возможность ознакомится с первыми главами рукописи раньше всех. Автор также будет рад любым комментариям и замечаниям, возможно, они повлияют на развязку сюжета.
FUZZ
Александр Долгов
Рукопись с того света
Новелла
Меня зовут Чиф.
Вернее сказать, звали.
Я уж три дня как откинул сандалии.
Это я ради смеха так сказал, чтобы обойтись без лишнего пафоса. Сами понимаете, когда я эти самые сандалии откидывал, мне было не до шуток.
Ну, а теперь мне не то чтобы все равно, просто я смирился с тем, что со мной произошло. Да и что сходить с ума по этому поводу? Ясно как божий день, что дело это не поправишь – я ведь не волшебник и тем более не Господь Бог, чтобы взять да и воскреснуть. Хотя теоретически мог. Если бы, заранее подсуетившись, оставил завещание на криосохранение своего тела.
Спешите заморозиться и получить билет в бессмертие! Будущее рядом с вами! Что не верите? Я тоже. Поэтому и завещания никакого не писал.
Будь я имморталистом каким-нибудь или там трансгуманистом , наверное, и разговор бы с вами не вел сейчас. Лежал бы себе в дьюрале с жидким азотом и просто ждал, когда меня лет так через пятьдесят разморозят.
Да. Не имморталист я, а просто жмурик. Вот кто я теперь.
Жмуриком меня (как, впрочем, и всех моих соседей по мертвецкой) называет персонал морга – санитары, уборщица и местная достопримечательность – волосатый и бородатый похоронный циник – гример, настоящий реликт из семидесятых. В промежутках между нецензурной перепалкой с вечно пьяными санитарами, ничего не смыслящими в искусстве, он вдохновенно расписывает трупы, словно актеров бродячего цирка перед выходом в народ. В наушниках его сиди-плейера беспрерывно завывает американский психоделический рок, в основном это GRATEFUL DEAD. Другой музыки для него не существует.
«Эй, чувак! Война во Вьетнаме давно закончилась!»
Нет. Не слышит. Занят важным делом.
Обмыть тело. Потом голову. Выбрить щеки, подбородок, шею, высушить волосы, подрезать ногти, постричь волосы на голове, причесать их на прямой пробор, надеть чистое белье, наложить на лицо толстый слой крем-пудры. Что еще? Да, совсем забыл – в чем хоронить-то? Уважаемый, где верхняя одежда? Нет, спасибо. Это излишество. Так, за все-про-все… э-э-э…со скидкой… сущие пустяки… Что-нибудь еще изволите? Нет, педикюр ни к чему. Это излишество! Что? На том свете сочтемся!? Нет уж. Платите по счету! Сейчас. Прекрасная работа! Следующий! Какой номер? Шестой? Нет, обманулся – это перевернутая «девятка».
Мой персональный номер «6». Присвоен телу сразу после поступления в это ритуальное учреждение. Чтобы исключить возможную путаницу с цифрой «9» бирка отмаркирована – внизу под нижним овалом шестерки имеется жирная черная точка, уже наполовину стертая от времени. Номер, выдавленный прессом на алюминиевой бирке, по странному стечению обстоятельств совпал с количеством людей на том злополучном пикнике (водила «пивной живот» не в счет – он для меня чужой), откуда меня доставили в мое последнее пристанище.
Подумать только, еще три дня тому назад, совсем недавно, я был живой и вовсе не собирался на тот свет... А теперь мое бренное тело с биркой, прихваченной резинкой к большому пальцу правой ноги, лежит на каталке в морге петербургского крематория. Если не знаете, он у нас в городе один. Стоит на отшибе. Почти за городом. Рядом – кладбище. Колумбарий называется. Удобно. Все под рукой. Вечером попрощался с телом, а наутро забрал урну с прахом. Тут же за углом и пристроил ее куда надо. В колумбарий, разумеется. А вы что подумали?
Со мной так скоро не получится. Что поделаешь – слишком много отошедших на тот свет. Не повезло. Так что до моей собственной кремации еще палкой не добросить, и пока что я дожидаюсь своей очереди к похоронному гримеру – обмыть тело, потом голову, выбрить щеки, подбородок, шею… Кто следующий? Номер? Шестой! В очередь, сукины дети!
Даже не знаю сам, зачем все это я вам рассказываю. Просто не уверен, что меня кто-нибудь сейчас слышит. Впрочем, это неважно. Пускай рассказываю только самому себе – все равно поведаю эту историю от начала до конца. Нет, не так. Правильнее – от конца до самого начала, вот это будет в точку. Да и другого рассказчика что-то я рядом с собой не наблюдаю. Так что – слушайте и не перебивайте.
* * *
Три дня тому назад я вернулся из творческой командировки в Таллин и был готов засесть за путевые заметки. Редакция меня очень торопила с этим материалом, он был проанонсирован в предыдущем номере журнала, и замены ему не было, о чем меня предупредил главред – еще перед тем, как публиковать анонс. Впрочем, это было ни к чему – что-что, а со сроками я ни разу их не подводил. Я с ними сотрудничал чуть ли не пятнадцать лет на правах фрилансера. Время от времени пописывал для журнала статейки исключительно из интереса к словесной эквилибристике да еще к рок-н-роллу. Гонорары там не Бог весть какие, но это для меня было не принципиально. Деньги-то на жизнь я зарабатывал другим способом.
И вот сижу с раннего утра, набиваю текст статьи в компьютер, и тут вдруг звонок на мобильник. Из прошлой жизни. Серьезно, не удивляйтесь! Звонит Мишель, мой бывший воспитанник и приглашает на пикник за город в Нахимовский лагерь. Прямо сейчас. У-у-ф-ф, дайте дыхание переведу. У них, оказывается, годовщина выпуска подошла. Вот время-то летит! Двадцать лет о них не было ни слуху, ни духу. И вот на тебе – объявились! Помню, я еще удивился, как они меня разыскали. Чуть позже – уже в автобусе – выяснилось, что мобильник мой и адрес прокачали по каналам ФСБ. Сеников, мой бессменный старшина класса, оказывается, теперь там служит в этой секретной конторе, навсегда расставшись с морской романтикой. Номер мой им стал известен еще со вчерашнего вечера, когда я возвращался из Таллина домой, но так как у меня сел аккумулятор, дозвонились они только с утра, когда уже собирались выезжать на Нахимовское озеро.
Сколько же им теперь? Надо подсчитать… Тридцать семь? Тридцать восемь? Тридцать семь… Только представьте себе, что вы кого-то не видели двадцать лет. На улице встретите – не узнаете в лицо. А тут и вовсе другое. Я выпускал их из училища семнадцатилетними мальчишками, а теперь все они давно уже стали матерыми мужиками.
Конечно, я хотел их увидеть. Так что пришлось мне по-быстрому собирать свою походную сумку – портфель, куда я побросал на скорую руку все то, что мне могло понадобиться за 100 километров от города: ежедневник, бритвенные принадлежности, зарядное устройство от телефона, поллитровую бутылку виски «Johny Walker Red Label», купленную в пограничном магазинчике под Нарвой, чтобы не появляться с пустыми руками, плавки, чистую футболку и только что записанный мной сидюк, который я окрестил «штучкой не для слабонервных» – на нем был записан всего один трек, скачанный ночью мной из инета, но зато – вы очень удивитесь этому – четырнадцать раз подряд! Вот такой я уж чудак! Общее время звучания вместе с паузами 72 минуты и 38 секунд, впрочем, незачем забегать вперед – о самом треке и причинах его скачивания я расскажу чуть позже.
Экспонат № 1 – сумка-портфель «Diesel», сшитая из плотной нейлоновой ткани, на широком наплечном ремне с металлическими карабинами, тремя отделениями и массой внутренних кармашков. Куплена мной в одном из будапештских магазинов за 25000 форинтов, что-то около ста американских долларов. Понравилась мне сразу оттого, что быстро и легко открывалась благодаря наличию двух достаточно широких липучек и была без всяких ремешков и молний. Сумка удобна и быстро открывается при помощи откидной матерчатой крышки. Я с ней неразлучен последние два года и потому от постоянного ношения на левом плече ее задняя сторона начала лосниться. Другой ее недостаток в том, что две липучки на откидной крышке со временем утратили способность прилепляться, отчего крышка гуляла во все стороны, когда дул ветер. Тем не менее, у меня не было желания от нее избавиться – я к ней привык, и она меня полностью устраивала.
К своему стыду я не признал и доброй половины из встретивших меня усатых и пузатых дядек у дверей распахнутого настежь белоснежного микроавтобуса «Мерседес», нанятого ими для поездки на пикник. От былых мальчишек не осталось и следа, на меня смотрели глаза повидавших жизнь мужей. Да, время, время, времечко… Мы обнялись.
Как странно, подумалось мне, я их выпускал из Нахимовского, когда мне было 32 года, а теперь им самим уже по 37 лет. Этот факт был озвучен вслух Мишелем, и все ему подивились. Сразу же начали наперебой цитировать вслух все крылатые выражения, характерные исключительно для их офицера-воспитателя, так сказать его крылатые выражения. Я стоял и только улыбался в ответ. Что тут скажешь? Все эти «фактически», «мементо мори», «секир-башка», «это – деградация» и прочие странные теперь для меня фразочки и словечки-паразиты в то время были для меня чем-то вроде визитной карточки. Вы будете удивлены, но все они бесследно пропали из моего лексикона тогда, когда я в очередной раз круто изменил свою жизнь, погрузившись в водоворот новых имен, лиц и впечатлений.
Я оглядел их изучающим взглядом. Напротив меня сидели трое – Юра Сеников, Виталя Горовинский и Влад Куравин по прозвищу Шварц. Слева от меня сел Мишель, а справа – раненый Лошарик. «А-а-й, бля-я-а, болит, – вскрикнул он, отдергивая забинтованную левую руку, когда я нечаянно задел его, снимая через голову ремень экспоната № 1, – ой, извините, Вадим Борисович. Действительно очень больно». «Нет, уж это ты меня прости, дружок» – ответил я.
Лошарик поведал о том, как заработал производственную травму на строительстве загородного дома. Его мальчишеское ласковое прозвище совсем не вязалось с его теперешним внешним видом – он облысел, раздался в боках и стал широк в плечах от своей давней страсти по утрам побросать 16-килограммовые гири – просто стал каким-то Лошаром, если не сказать еще грубее – Лошарищем.
Я опять на них поглядел. Всего пять, а выпускал я, помнится, двадцать лет тому назад двадцать семь человек.
Лагерь, когда мы в него въехали, нам показался вымершим. Оно и понятно, новый набор состоял всего из роты семиклашек, да и та не дотягивала до полусотни человек. Опять новые правила. Раз в двадцать лет их меняют. А на следующий год будут принимать уже после шестого класса. Да, ничего не скажешь, молодеет нахимовская поросль. Так, глядишь, к началу десятых годов все вернется на круги своя, и в Питонию будут набирать десятилетних пацанов, как это и было когда-то в самом начале ее истории.
Мы разместились на широкой поляне, заросшей высокой, по пояс, трын-травой, видимо, зайчиков, косивших ее давно перестреляли охотники, – недалеко от того места, где когда-то стояла двухэтажная синяя дача – она так и звалась «синяя», потому что еще со времен ее первых хозяев – финнов традиционно красилась в синий цвет. Дачный поселок или правильнее сказать хутор, построенный в этом живописном месте – прямо на высокой горке напротив озера – незадолго до советско-финской войны, носил название Хями и состоял из нескольких, не больше десятка, добротных финских домиков и вспомогательных построек – конюшни, коровника, сарая, умывальни, туалета и прочего. За год до окончания войны, когда финны были оттеснены за Выборг, в нем разместился летний лагерь нахимовцев – первые нахимовцы жили на синей даче на двух этажах. Места было мало, и двухъярусные железные койки ставили даже на холодных верандах, где не было печного отопления. А потом, когда за футбольным полем построили новые казармы на три роты, в синей даче во время лагерных сборов стали проживать ротные офицеры.
Место тихое, спокойное, оно мне нравилось. Единственное, что напрягало – вынужденная жизнь под колпаком. Сейчас поясню. Как раз напротив синей дачи стоял одноэтажный аккуратный домик, слегка скособоченный вправо от времени. В нем летом жила немногочисленная семья начпо – начальника училищного политотдела – жена и два малолетних сына вместе со своим главой семейства, любившим, помнится, посмолить сигарету. Курил он, как паровоз – сигарета за сигаретой – и так весь день. Это была его страсть. Еще чай горячий он любил с лимоном и, как говорится, от всей души подслащенный сахаром и непременно из тонкого стакана в серебряном подстаканнике.
Бывало, возвращаюсь заполночь из казармы в нашу офицерскую конуру на втором этаже синей дачи, где три моих ротных товарища, успевших по-тихому раздавить на троих «сабониса», уже во всю глотку выводили неблагозвучные трели. Но я еще внизу, и их мерзкого храпа не слышу, на душе светло, покойно, луна висит высоко, нежный июльский ветерок обдувает лицо, тишина вокруг, только из домика начпо доносится невнятное бормотание… И вот уже, медленно поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице наверх, замечаю краем глаза через лестничное оконце, как в полутемном окне напротив чья-то рука подносит ко рту стакан в подстаканнике, вижу темный силуэт с мерцающими голубоватыми бликами на большом круглом лице с щеткой черных усов под длинным носом и два застывших глаза, гипнотизирующих стену, в углу которой стоит невидимый мне волшебный черный ящик, испускающий странное сияние ? цвета ясного утреннего неба.
Да-а, скажу я вам, телевизор, как и выше описанные мной сигареты и чай был еще одной его страстью. Что же он тогда смотрел? Молодежный «Взгляд»? Новаторское «Пятое Колесо»? Развлекательное «До и после полуночи»? А Бог его знает – он был всеяден, смотрел все подряд, чтобы на следующий день обсудить с начальником училища в адмиральском салоне за стаканом чая все увиденное. И конечно же, начпо всегда был в курсе всех дел, происходивших на синей даче. А бывало там всякое…
Нет теперь никакой синей дачи. Осталось одно пепелище. Сгорела она в самом конце прошлого века. Говорят, проводка подвела, старая была, еще та довоенная, финская. А вот домик начпо уцелел, но в нем уже никто не живет. Слишком ветхим стал.
По дороге в клубах пыли вразнобой топал взвод карасей – мальчишек, которых только три недели тому назад зачислили в училище – строй в три колонны, синяя мешковатая роба, синие береты, а точнее перекрашенные в синий цвет белые матерчатые чехлы от бескозырок, больше похожие на блины, чем на береты – суконные смотрелись бы ладнее, подумалось мне, да где их взять… Я посмотрел им вслед. Лысые мальчишеские затылки, цыплячьи шеи и растопыренные уши почему-то настраивали на грустный лад. Значит, стригут наголо до сих пор… Они уж в лагере три недели, а ходить в ногу так и не научились… А мы как, в свое время?… Умели?.. Нет?.. Не помню…
Белобрысый молоденький мичман в пилотке подводника с остервенением командовал: «А ну-ка, на шкентеле, взять ногу… Р-р-раз, р-р-раз, раз-два-три…» В конце строя, где шагали самые низкорослые ребята, почти коротышки, не поспевавшие за теми, кто был выше ростом и находился в голове строя, творилась невообразимая каша – юным морякам никак не удавалось «поймать» ногу, войти в один и тот же ритм с впереди шагавшими ребятами, они каждую секунду перебивали ногу, но все было впустую!
«Что вы там, как беременные тараканы, семените!» – крикнул им мичман и остановил строй. Хорошо помню, что наш воспитатель в подобные моменты почти сорок лет тому назад сравнивал нас с дохлыми мухами.
Ничего не изменилось с тех пор. Ничего.
Подравнявшись, они снова зашагали вперед, нестройно затянув тонкими мальчишескими голосами идеально подходящего для всех времен героического «Варяга». Строй скрылся за поворотом. Наверное, к пирсу пошли.
Помнится, нашей строевой была песня «Северный флот». Нет, конечно, же не тот «Северный флот», что сейчас на концертах распевает разбитная группа КОРОЛЬ И ШУТ, а та, что в советские годы была коронным номером хора Краснознаменного Северного флота. Это был не случайный выбор, принимая во внимание тот факт, что наш воспитатель до перевода в Нахимовское служил там – три года был минером на дизельной ракетной подлодке, насмешливо прозванной в народе «раскладушкой».
Когда мы только запевали первую строчку «Северного флота» – «парни на флоте у нас на подбор» – вся рота уже держалась за животы от смеха. Что ни говори, трудна была эта песня для исполнения в строю, да и строй у нас был на нашу беду самый низкорослый в роте, за что нас насмешливо и прозвали «клопами».
Пока разжигали огонь в мангале и насаживали на шампуры замаринованное загодя мясо, разлили по первой, и за бутылкой холодного пива вели неторопливый разговор обо всем сразу и одновременно ни о чем… Из включенного в микроавтобусе радиоприемника доносился знакомый мужской голос с хрипотцой: «…Я открыл окно и веселый ветер разметал все на столе, глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте…»
Сбросив полотняный пиджак и удобно развалившись на пожелтевшей за лето траве, заложив ногу за ногу, водила «Мерса» – бритый наголо мужчина средних лет с пивным животом, выпиравшим конусом из-под черной футболки с хорошо читаемым на груди рваным логотипом «Дихлор-Дифенил-Трихлорметилметана» – подрыгивал ногой в такт мелодии.
«Во-о-о, мужик так мужик… Заслужил он всенародную уважуху», – разглагольствовал наш водила, пуская кольцами вверх сизые клубы дыма. Рядом с ним на траве стояла початая бутылка пива – уезжать мы собирались из лагеря только через день, стало быть, сегодня он мог размяться от души без боязни за свои водительские права. Большой – в прямом и переносном смысле слова – любитель русского рока, он был постоянным слушателем «Нашего Радио» с того самого момента, когда в один из еще теплых августовских деньков, радиостанция (по случаю открытия вещания в Северной столице) устроила на Фонтанке знаменитую презентацию, высадив многочисленный рок-десант на борт экскурсионного теплоходика с шаловливым названием «Дюймовочка». Новоявленные звезды российского рока – друзья радиостанции – тогда два часа кряду развлекали огромную толпу зевак, слетевшихся со всего Невского проспекта к Аничкову мосту на шум гитар и барабанов, едва не остановив автодвижение по Невскому. Наш водила, случайно проходивший мимо, стал очевидцем тех событий от самого начала до самого конца, о чем он нам и поведал во всех подробностях по дороге к Нахимовскому озеру, посетовав мимоходом, что там не оказалось Шевчука.
«Да-а-а, уважаю его», – подытожил он, отхлебнув в очередной раз из бутылки.
« Кого?» – рассеянно спросил его Мишель, со знанием дела насаживая на шампур сочные куски свинины.
«Да, Шевчука, конечно! Все бы такими были, глядишь, и нормально бы жили».
«Кто все? – по инерции спросил Мишель, – рок-звезды, что ли?»
«Ну, почему звезды? Мы, граждане России».
«Ну, так не бывает, чтобы все сразу», – сказал Мишель, чисто из вежливости продолжая это на его взгляд совершенно глупый разговор.
« Мно-о-го чего бывает на этом свете, дорогой мой человек… Шевчук – он молоток. Настоящий человечище! Люблю я его…Вы, кстати говоря, не слыхали, концерт Дэ-Дэ-Тэ не намечается?»
Его вопрос остался без ответа, каждый из нас занимался своим делом – Мишель занимался мясом, я пребывал в раздумьях по поводу названия своего опуса, Шварц накрывал «поляну», Сеников с Виталей собирали подходящие ветки для костра, а Лошарик, как и двадцать лет назад, круговыми движениями кисти правой руки – левая-то у него была раненой – накручивал на указательный палец цепочку от ключей, чтобы потом раскрутить ее обратно, и так бесконечное количество раз подряд.
Помнится, мне это в свое время порядком действовало на нервы. А сейчас – ничего, пусть себе мотает.
Я бродил рядом по траве, слушал вполуха разговоры и прикидывал разные названия для недописанной вещицы: может «Три дня в Таллине», а может «Встреча на Певческом поле» или «Из дневника рок-борзописца»… При этом машинально ощупывал лацкан спортивного пиджака с приколотым миниатюрным значком, на котором сверкал золоченый профиль адмирала Нахимова и аббревиатура из четырех заглавных букв – НВМУ.
По дорожке к озеру мимо меня прошла аккуратная седовласая старушка с маленькой девочкой, наверное, двух лет от роду, которую держала за руку. Сдержанно ответив на мое дежурное «добрый день», она хмуро посмотрела в сторону выгружаемой Шварцем на поляну батареи бутылок с выпивкой и объяснила девочке: «Оленька, дяди приехали за город отдыхать».
Пройдя с бабушкой метров пять, девочка захныкала, по-детски нечленораздельно прося: «Ба-а…ба…а-а-й … ба-а…ли-и-ит…ба-а…»
Старушка начала монотонно декламировать:
«Добрый доктор Айболит!
Он под деревом сидит.
Приходи к нему лечиться
И корова, и волчица…»
Потом голос внезапно оборвался. То ли старушка слова забыла, то ли девочка хныкать перестала, то ли еще что. Неясно…
Экспонат № 2 – питонский значок об окончании Нахимовского училища. Он не настоящий – это сувенирный дубликат в два раза меньше оригинала. Я купил его за какие-то совсем небольшие деньги в Нахимовском во время праздновании 60-летия училища – там на развале во дворе нового корпуса продавалась всякая сувенирная дребедень: тельняшки, бескозырки, нахимовские ленточки, гюйсы с озорным обещанием «Не забуду Питонию, мать мою», книги об училище и в том числе этот маленький значочек.
Я его носил на лацкане пиджака или куртки, что порой давало мне возможность открывать без особого труда двери различных инстанций – тем самым подтверждая тезис о том, что известное словосочетание «питонское братство» – это не пустой звук.
Нашего брата – питонов, где только нет, по всему свету их разбросано будь здоров сколько!
Надо сказать, что значок-дубликат очень удобен – он на заколке, а тот оригинальный, который я когда-то получил на крейсере «Аврора» вместе с аттестатом о среднем образовании из рук седовласого и тучного, как медведь-гризли, вице-адмирала с сильной одышкой, тогдашнего начальника ВМУЗ, прибывшего из Москвы специально на выпуск нахимовцев, тот знак, как и всякий орден, был на прикрутке, что само по себе было ценно. Я его берег, как зеницу ока, не в пример трем жалким «песочным» медалям, врученным мне за выслугу лет, которые я слил куда-то, как только уволился в запас. Сколько ж я продырявил казенной суконной ткани этим значком за время службы на флоте? Бесчисленное количество суконных и фланелевых рубах, белых форменок, тужурок, кителей, я умудрялся его прицеплять даже на робу с внутренней стороны воротника под гюйс, чтобы его там не было видно, что вообще-то не предусмотрено правилами ношения формы, только для того, чтобы его сохранить – нахимовские значки всегда были в цене… Он и теперь прикручен к левой стороне моей парадной тужурки. Дожидается своего звездного часа вместе с тужуркой до поры до времени у меня в шкафу.
Страница 2
Мои воспитанники с интересом вертят в руках экспонат № 2.
Виталя спрашивает: «Мужики, а кто умудрился потерять свой питонский значок?» В ответ ему возмущенно гудят. Горовинский рассуждает: «Только дураки его называют «орденом потерянного детства»… Вот «поплавок» – он у всех есть, а питонский значок – это по-настоящему круто. Он только у избранных».
Что правда то правда! За 60 лет бытия училищем выпущено не более 10 000 человек. И я – один из них. Был…
Большая часть моих воспитанников, из тех которых я выпускал двадцать лет назад, судя по нашему разговору, давно не служит – с флотом распрощались, едва окончив высшее военно-морское училище – не подписали контракт, служить остались единицы и уж давно обогнали в звании своего воспитателя, то есть меня, за что я не в обиде, а совсем наоборот – рад, что они стали старшими офицерами.
Кто-то в шутку ехидно подметил, сказав, что хоронить теперь будут с оркестром и салютом.
«Не все ли равно для покойника как его хоронить?» – спросил Шварц, который в отличие от присутствующих не был старшим офицером, он даже не был младшим офицером, поскольку был отчислен из «Ленкома» буквально за неделю до производства в лейтенанты из-за пьяной драки в общественном месте. Не посрамив чести моряка сцепился в ресторане с дикими людьми, только спустившимися с гор.
Тут же завязался спор, который я проигнорировал – просто не люблю спорить. Похороны с помпой, вот как это называется. Военный оркестр. Почетный караул. Автоматы на белых ремнях. Прощальный залп из дюжины «калашей». Старый новый гимн. Пройти торжественным маршем с развевающимся флагом – последняя дань памяти. Что еще?
Бывает и так, что из-за нерасторопности родственников старшего офицера хоронят без оркестра… И без салюта… Не до этого. И так забот невпроворот. Я сам был свидетелем такого, хотя терпеть не мог всякие там кладбища с похоронами…
А если вдруг и хоронить некому. Как тогда быть? Вот, к примеру, меня хотя бы, подумал я тогда, кто будет хоронить? Жена? Сын? Однако, вопрос.
По мне, так сжечь и пепел развеять по ветру… Говорят, в старые времена на Руси так поступали с самозванцами – трупным пеплом пушку заряжали и выстреливали туда, откуда пожаловал в Москву. Да, что ни говори, память у меня хорошая, помню, помню я историю…
Пережевывая очередной кусок мяса, снятый с шампура, я отправился вниз по косогору, чтобы где-нибудь под деревом справить малую нужду. Направляясь туда, я неожиданно для самого себя разродился вслух поэтическим экспромтом, прочитав с выражением:
«И вперед поскакал Ай – Бля – Болит
И одно только слово твердит:
“Пустота. Пустота. Пустота!”»
Под последнюю строчку, придуманную и сказанную мной после театрально выдержанной паузы, мои воспитанники дружно грохнули безудержным смехом, а Лошарик мне вдогонку крикнул:
«Вадим Борисович, Пелевина небось начитались?»
Я ничего не ответил, только махнул рукой, будто прощаясь с ними.
У озера взвод нахимовцев допевал бессмертного «Варяга». До меня донеслась зычная команда их бравого командира: «Взвод, стой! Разойдись. Пятнадцать минут – перерыв». Нет, для смеха он сказал – «перекур», и юные нахимовцы заблеяли от смеха – ясный пень, что курить им было не положено.
Я продолжал спускаться по косогору, поросшему высокой сухой осокой. Ботинки у меня здорово скользили, и я чуть не навернулся… Где-то тут, по-моему, была деревянная лестница. И точно – память меня не подвела – метра через два правая нога нащупала первую ступеньку. Саму лестницу из-за травы видно не было, от перил не осталось и следа, а полусгнившие ступени были такими ветхими, что того и гляди могли в любую секунду рассыпаться в труху. И какого лешего я туда сунулся? Ах, да, мне надо было отлить, а у всех на виду мне это делать было как-то несолидно, что ли.
Я ставил ступни ближе к краю ступеней, чтобы не провалиться… Вторая, третья, четвертая… Вроде бы их было семнадцать, что ли… или двадцать?.. Точно уже не помню… Для полного счастья мне только не хватало их считать.
Я осторожно спускался вниз, когда ни с того ни с сего из закоулков моей памяти выплыла одна давнишняя фраза – так со мной иногда бывало, не удивляйтесь – беззвучный дурашливый голос начал сверлить мне голову: «Я на Тайване был… тайваньцы – очень мирные люди… они меня на руках носили…» И вспомнив, как все в автобусе засмеялись от этой дурацкой тирады, сказанной вроде бы от балды, просто так, чтобы развеселить уставший от поездки в Таллин народ, я тоже зашелся от смеха и зря – подавился! – у меня поперек горла встал непрожеванный до конца кусок мяса.
Я попробовал прокашляться. Один раз. Второй… Не помогло. И в этот самый миг моя правая ступня вместо того, чтобы ступить ближе к краю – шестой по счету! – ступени со всего маха наступила на самую ее середину. Гнилая доска, не выдержав, подломилась, и моя нога стремительно провалилась вниз – в сырую отвратительную пустоту.
Теряя равновесие, я судорожно замахал руками, чего не следовало делать – от спасительных теловибраций кусок мяса еще глубже застрял в глотке, напрочь перекрыв кислород…
Душа моя от испуга прыгнула в самые пятки – я задыхался, судорожно хватая ртом воздух… Все произошло очень быстро, почти молниеносно, в какие-то считанные секунды.
Моментальный снимок: я весь пунцово-красный от удушья кубарем качусь вниз….
Мозг рвало на части исступленным криком: «…Господи, я не хочу умирать… Господи, только не забирай меня… Господи, я люблю жизнь… мне еще так мало лет… …я люблю прогулки по Невскому… я так мало сделал… у меня статья недописанная лежит… …я ведь не дождался внуков… Господи, помоги…»
Мне казалось, что я кричал, кричал изо всех своих последних сил, но на самом деле это было не так – я не мог не то что кричать, а даже хрипеть и издавал звуки, отдаленно похожие на сипенье… На самом деле кричал мой разум, мое живое естество, не желавшее мириться с таким тривиальным концом моей, в общем, не очень-то и длинной жизни.
Я свалился на самом краю косогора в метрах пятидесяти от пирса под сосной, сильно ударившись спиной о ее ствол – но боли уже не почувствовал. Спрашивается, и где теперь мне искать ту цыганку, нагадавшую мне в четырнадцать лет, что я умру от воды, чтобы плюнуть в ее бесстыжие зенки? Не иначе теперь как на том свете…
Говорят, перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. На самом деле это не так, во всяком случае со мной было по-другому – я увидел отдельные фрагменты своей жизни, лица разных людей… Вряд ли то, что всплыло в моей памяти можно назвать жизненным путем, так – немая короткометражка о том, кем был, кого любил, с кем дружил и что делал…
* * *
…Мне три года.
Я стою на немощеной улочке окраинной Риги напротив нашего двухэтажного дома с фруктовым садом и фонтаном с львиными мордами, задрав кверху голову в вязаной шапке с помпоном, наблюдая за призрачным полетом желтого кленового листа.
Клены там росли в большом количестве…
Шороха сухой листвы под ботинками я не слышал.
Мне только что исполнилось девять лет.
Вид со спины. Женщине в вязаной кофте и длинной плиссированной юбке с венцом волос на затылке, (это моя первая учительница), со всех сторон окруженной ребятишками моего возраста, показываю пальцем на белую стену, где в рамке среди других детских работ висит акварельный рисунок на космическую тему: космонавт в скафандре – вид со спины – рядом с остроконечной ракетой на фоне мрачно-пепельного ландшафта с лунными кратерами, простерший руку в сторону зависшего в центре звездного неба земного шара.
Мы все тогда жили в ожидании скорой высадки первого человека на Луну. Советского, конечно.
Восторженных аплодисментов моих сверстников я не слышал.
Мне пятнадцать лет.
Я лежу на животе с широко раскинутыми ногами. К правому плечу приложен вороненый приклад мелкокалиберной винтовки – я чувствую его приятный холодок опущенным подбородком. Прищурив левый глаз правым пытаюсь поймать в прицел черное яблочко мишени, приколотой к брустверу, а указательный палец правой руки уже готов нажать на спусковой крючок… Помнится, тогда я выбил сорок шесть очков из пятидесяти возможных – у меня было два попадания в десятку, одно – в восьмерку и две в девятки – лучший результат не только во взводе и в роте, но и среди всех трех рот нового набора…
Звуков выстрелов я не слышал.
Мне еще нет восемнадцати, но я уже как полгода принял военную присягу.
Я, курсант-первогодок, считавшийся по негласному училищному штату «без вины виноватым», отчаявшись на законных основаниях обрести свободу, штурмую парадные ворота, благо они не такие высокие, как остальные три. Позади меня безмолвный Дзержинский в распоясанной кавалерийской шинели до пят, застывший на каменном постаменте в глубине хоздвора, с немым осуждением смотрит мне в спину…
Подпрыгнуть, ухватиться за решетку, подтянуться, как на перекладине, оседлать, словно гимнастического коня, козырек ворот и лихо спрыгнуть вниз прямо на глазах изумленных интуристов, держащих в руках фотоаппараты в режиме безостановочной съемки. Физподготовка у меня всегда была на твердую четверку. Щелчков фотозатворов я не слышал.
Двадцать два.
Шмелем взлетаю по трапу на верхнюю палубу третьего отсека. От вставшего на дыбы дифферента на корму валюсь вниз, потом встаю на карачки и таким вот макаром пытаюсь добраться до носовой переборки, чтобы перейти в свой отсек.
Три секунды назад меня, желторотого лейтенанта, под надрывный бой звонка сменил старый, как окаменевшее дерьмо мамонта, капитан-управленец… Вот оно, началось! Моя первая аварийная тревога. Словно карточный домик все посыпалось прямо на глазах... и лодка, потеряв ход, начала проваливаться на глубину.
Сто метров… Сто пятьдесят… Двести… Двести десять… Двести двадцать… Двести тридцать… Раздавит? Не раздавит?
Помню, что вокруг трещало так, что я чуть не обделался от страха…
Хруста обжимаемого водой корпуса лодки я не слышал.
Пауза в одиннадцать лет.
Возраст Христа, как принято говорить у нас про мужчин, стоящих на пороге важных свершений… Я перед строем моих горе-учеников, вытянувшихся по стойке «смирно». Это не проповедь, а совсем наоборот – распекаю их по первое число за тот бардак, который они оставили в кубрике, собираясь в город.
Щегольская черная суконная фуражка с шитым «крабом», темно-синий, плотно облегающий мою фигуру, китель с прикрученным на груди экспонатом № 2, черные отутюженные брюки клеш и пижонистые до яркого блеска начищенные неуставные полуботинки, которые непременно вызывали неподдельный восторг у моих воспитанников. Я всегда с любовью и достоинством носил форму…
Титры в пол экрана: «Товарищи нахимовцы! Это – полная деградация! Сход на берег разрешаю только после наведения порядка в рундуках и тумбочках! Для всех ослушавшихся – секир-башка! Фактически!!!»
Да, суров был я, но справедлив. Сеял вечное, разумное, доброе…
Устрашающего монолога офицера-воспитателя я не слышал.
Через тринадцать лет.
Я стою в клубах густо-белого пара в комнате с непритязательной обстановкой, где главное не мебель, а внушительных размеров сосуд-резервуар в половину человеческого роста – дьюар.
Заинтригованный, я с интересом заглядываю в него: на дне в рассеивающихся парах азота вижу не очень большого размера металлическую коробку. Как мне поясняют, с мозгом человека, пожелавшего стать бессмертным – он здесь может храниться вечно, главное не забывать вовремя подливать азот. А азота, со смешком замечает техник-хранитель мозга, в России хватит на все сто сорок девять миллионов человек.
Я опускаю внутрь резервуара руку – любопытства ради, чтобы проверить на себе, насколько это холодно 190 градусов ниже нуля – неглубоко, по самую кисть. Помню, как у меня мгновенно окоченели пальцы, покрывшись серебристым инеем.
Угрюмого вида худосочный мужчина лет сорока в синей спецовке – мой экскурсовод по тайнам криогенной заморозки – стиснув от напряжения зубы, задвигает тяжелую крышку дьюара.
Металлического грохота закрываемой крышки я не слышал.
И еще один, моментальный снимок, один из последних и, пожалуй, самый неприличный. Я увидел хвост автобуса с номером «АХ 701», и как Юрка, мой старинный дружок, нахально пристраивается сзади к бамперу автобуса, чтобы по-быстрому отлить…
А где ж я сам? Вот мимо прохожу, недобро поглядывая на его фигурно описываемые художества…
Надрывно гудящих клаксонов из проносящихся мимо нас машин я не слышал.
Сколько ж мы с ним знакомы? Просто с ума сойти, через три года четверть века будет. Нет, уже не будет. На том свете время имеет свойство терять свой счет…
В день, а вернее сказать вечер, когда судьба столкнула нас нос к носу, он спешил в метро, перебегая Невский в неположенном месте, метрах в тридцати от подземного перехода, что само по себе уже было странно и, пожалуй, только такая творческая личность, как он, мог позволить себе подобное, напрочь отключившись от реальности. На свою голову.
Когда я подошел, он чуть не плакал, прося сержанта-постового простить его:«…Задумался над четверостишием, командир…» «Свисток» был непреклонен: «С вас штраф – три рубля!» – «…у меня денег нет…отпусти, дяденька…» – «Тогда пройдемте в отделение!»
Суровое решение о введении трехрублевых штрафов за неправильный переход улицы, принятое новым Председателем Ленгорисполкома, недавно назначенным на должность, разумеется, у ленинградских пешеходов, включая меня, всеобщего одобрения не вызвало… Я заступился за него, наверное, из чувства гражданской солидарности – уж больно убогий вид был у него, жалко человека стало.
С сержантом-упырем я очень быстро разобрался – я был в форме и даже был готов заплатить этот чертов трояк – для меня в то время просто смешные деньги – советская казна еще не оскудела до конца, ежемесячное жалование военным платили исправно, и это были приличные суммы.
Сержант, косо поглядев на погоны старшего офицера, невозмутимо бросил задержанному: «Свободны, гражданин …э-э…поэт!» В его ментовских глазах я прочитал глухое непонимание, чего это ради я связался с этим очкариком-хиппарем, делать мне, что ли, нечего?
Делать мне в тот вечер, действительно, было нечего, домой идти не хотелось, потому и бродил бесцельно по Невскому проспекту.
«Спасибо, что отбрили этого ментозавра», – сказал он, крепко сжав мою руку, когда мы отошли в сторонку от постового, успевшего к тому времени истошно свистнуть и тормознуть следующую жертву. Продолжая с чувством пожимать мне руку, очкарик с интересом спросил, хитро поглядывая на меня: «И кто мой спаситель?»
Когда я представился, сказав, что служу в Нахимовском, он расплылся в широкой улыбке, непринужденно перейдя на «ты»:
«Да ты что, старик! (Теперь настал мой черед удивляться). Я же с детства мечтал туда попасть…. Хотел стать моряком, мальчишкой клеша носил… Друзья меня даже прозвали боцманом. Я документы подавал в Нахимовское, но…мне отказали – плохое зрение. Короче, очкарики флоту не нужны».
Потом я его затащил в кафетерий на углу Невского и Владимирского проспекта, до которого было рукой подать – выпить по чашке двойного черного кофе – в то время я еще был молодым и открытым человеком, мне нравилось знакомиться с новыми людьми, делиться с ними сокровенным и даже впускать их в свою жизнь. Общение мне доставляло истинное наслаждение. Порой, правда, на моем жизненном пути попадались настоящие моральные уроды, и чем дальше, тем количество их становилось все больше и больше, так что, в конце концов, это общение в одностороннем порядке практически прекратилось.
Мне было тридцать лет, ему – двадцать девять… В общем, ровесники. Правда, выглядел он намного старше меня, наверное, из-за длинных спутанных волос, недельной щетины и тяжелых очков в массивной оправе с толстыми выпуклыми стеклами – они придавали ему вид человека, немало повидавшего на свете. Так оно и было, судя по его короткому рассказу о себе – он родился в небольшом поселке под Магаданом, потом много поездил с родителями по стране, а не так давно вновь побывал на Колыме, проработав там почти два года докером, хотя был дипломированным художником.
В Ленинграде он оказался недавно – снимал угол вместе с молодой женой на кухне своего знакомого в купчинской хрущевке и жил в неделю на три рубля… О своих проблемах с КГБ и вообще с советской властью он мне тогда не поведал, по-видимому, потому, что не хотел лишний раз шокировать. Да я и так оказался порядком ошарашен и без его рассказов про заморочки с кэгэбэшниками.
У нас оказался общий интерес – рок-музыка. Он был тоже ею увлечен, но не по-меломански, как, скажем, я, истово коллекционирующий записи и пластинки много лет подряд. Он сам делал собственную музыку, сочинял песни, но его старый провинциальный состав, исчерпав свой потенциал, распался и теперь он собирался собрать новый из питерских музыкантов, чтобы вступить в ленинградский рок-клуб и там, в этой общепризнанной кузнице отечественного рока ни много ни мало утереть нос всем именитым рокенролльщикам. «Я их музыкой возьму», – сказал он убежденно, тоном человека, не сомневающегося ни секунды.
По правде говоря, от его наполеоновских планов, поведанных мне в «Сайгоне» за щербатой чашкой двойного кофе, я тогда порядком ошалел … У него уже был отменный барабанщик с филармоническим прошлым, которому насмерть обрыдла и филармония, и гастроли, и советская виашная эстрада – он согласился снова сесть за барабаны из простого интереса, поскольку до этого никогда еще не играл в подвальной, никому не известной рок-банде.
Но для того, чтобы сколотить ритм-секцию и начать репетировать моему новому знакомому нужен был бас-гитарист. А его-то как раз и не было.
В тот памятный вечер, когда мы с ним столкнулись на Невском, он шел с улицы Рубинштейна, где на стенах в рок-клубе расклеивал объявы о поиске музыкантов-единомышленников.
«А как группа-то называется?» – спросил его я, так чисто из вежливости, чтобы поддержать разговор. «Да, ты ее все равно не знаешь». – «И все-таки. Как?» – не отставал от него я.
Он сказал как. И я снова удивился – название его периферийной команды, как ни странно, мне было известно, запись которой я умудрился услышать полуторами годами раньше – в самом начале 85-го года. Подпольные записи советских рок-групп, благодаря пышно расцветшей культуре магнитоиздата были доступны даже в такой глухомани, как Гремиха, где я в то время служил, – я не удержался и засмеялся в ответ.
«Что знаешь? Не может быть!» – ахнул он… Ядовитое имя группы было хлестким, легко запоминающимся, очень смешным и идеально подходило для команды, игравшей социальный рок. Его невозможно было забыть!
Напоследок, перед тем как разбежаться в разные стороны, он начиркал на рифленой салфетке белого цвета, ставшей цветной от кофейного подтека, четверостишие – то самое, которое он сочинил, перебегая Невский не там, где надо; эта пожелтевшая салфетка у меня сохранилась и лежит где-то в архивах до сих пор. Стих был про церковь без креста – яркий поэтический образ, которым я тогда, честно говоря, очень проникся. Когда прочитал – в горле у меня все пересохло.
Страница 3
В то время я был еще не крещен, да и потом, уже после того, как я однажды объявился в Никольском соборе – ноги сами меня туда принесли как-то под Рождество, чтобы наконец-то окреститься в свои тридцать три года и впервые надеть нательный крестик, – мне еще долгое время было трудно осенить себя крестным знамением – рука просто не поднималась ко лбу, словно была из чугуна. А все потому, что я, как и все другие вокруг меня, насквозь был пропитан духом атеизма, который потом с потом, кровью и слезами исходил из меня много-много лет подряд…
Все изменилось с тех пор. Все.
Мальчишка-нахимовец, один из тех карасей, что распевали «Варяга», полез на косогор, чтобы тайно от мичмана перекурить где-нибудь в кустах, и там под сосной обнаружил меня, когда первые мухи, известные источники заразы, уже вовсю кружили над мертвым телом. Он взглянул в мои потухшие глаза, повернутые к небу, в которых застыла сине-голубая пустота насквозь прозрачного неба и, прежде чем звать на помощь, три раза набожно перекрестился. Что было просто немыслимо для меня – нахимовца семидесятых.
Да, все изменилось с тех пор…
Сейчас, когда я обо всем этом рассказываю, мне вспомнился один старый голливудский фильм про привидение – смотрел его несчетное количество раз, – где в финале картины люди, повинные в смерти главного героя, по очереди мученически гибли, а их души уносились бесами с душераздирающим ревом в самую преисподнюю. Жуткие кадры… Но уже прошло достаточно времени, а демоны, чтобы утащить меня в пекло, еще не появлялись. Значит, не такой уж я и грешник.
Я уже был где-то не в самом себе и смотрел на самого себя как бы со стороны. Совсем как в тех бесчисленных рассказах людей, прошедших через клиническую смерть, которыми забит интернет.
Поначалу я не слышал ничего – ни плеска воды в озере, ни пения птиц, ни шума листвы… К счастью, слух ко мне вернулся, но не сразу и не полностью. Голоса до меня доносились словно сквозь вату, забившую ушные раковины, но зрительное восприятие стало в несколько раз четче и ярче, чем в жизни, точно перед глазами пропала какая-то невидимая пелена – я видел каждую черточку… И голубое небо без единого облачка вдруг сделалось иссиня-черным.
Что это со мной случилось здесь!?
Умер!?
Не верю!
Три поколения нахимовцев собрала судьба неизвестно почему под одинокой сосной через пять минут после того, как со мной всё было кончено. Первыми прибежали юные моряки – они были ближе всех, а за ними подтянулись остальные…
Вот они нахимовцы нулевых – завороженно смотрят, не отрывая юных пытливых глаз от моих широко раскрытых глазищ, запоминают все. Смерть притягивает… Для них этот трагический случай станет самым ярким происшествием уходящего детства, я буду иногда приходить к ним во снах до тех пор, пока они окончательно не сотрут мой «инфернальный» образ из своей памяти.
Надо отметить, что мои воспитанники, хоть и пьяные были, но не растерялись – правила оказания первой медицинской помощи при несчастных случаях помнили и могли оказать их хоть с закрытыми глазами, хоть под градусом… Вобщем, не зря я их когда-то этому учил.
Еще минут десять они упрямо делали мне искусственное дыхание, дышали «рот-в-рот», били кулаком по сердцу, и наконец, перевернув меня на живот, даже достали злополучный кусок мяса, но все усилия оказались тщетными – я так и не задышал.
«Закройте Чифу глаза, – сказал Мишель. – Пусть кто-нибудь закроет Чифу глаза!» – повторил он нервно и более громко. Никто не сдвинулся с места. Тогда Мишель сделал это сам.
Потом поднял с земли вывалившийся из кармана пиджака мой мобильник.
Вызванному из Рощино врачу скорой помощи делать уже было ровным счетом нечего, кроме как засвидетельствовать смерть. Процедура известная – оттянуть нижнее веко, пощупать пульс, приложить зеркальце к губам… Ничего нет, никаких признаков жизни. Умер. Преставился. Отошел на другой свет. О чем тут же выдал справку с печатью, а дежурный по лагерю, розовощекий молодой каптри, составил протокол осмотра тела на предмет отсутствия насилия.
Вообще-то это была святая обязанность местного участкового. Но его не смогли разыскать в поселке Цвелодубово, наверное, где-то рыбачил на Нахимовском озере и на связь так и не вышел, хотя ему и оборвали телефон звонками и эсэмэсками.
«Труповозку», недолго посовещавшись, вызывать не стали.
«Куда едем?» – деловито осведомился наш водила.
«В крематорий, на Пискаревку – сказал Мишель, – во сколько там будем?»
«Скоро, – обнадежил водила, – если гаишники по дороге права не отберут». Впрочем, он зря переживал по этому поводу – три литра пива, которые он успел выдуть до моего дурацкого отхода, для него были, что слону дробина.
Значит, крематорий... Что ж, верное решение. Зачем червей кормить?!
Мое тело лежало под ногами на подстеленном на полу микроавтобуса флотском полушерстяном одеяле, накрытое с головой. Точно таким же одеялом траурного темно-синего оттенка с черными полосами поперек, выданными без возврата по случаю моей кончины комендантом лагеря, суетливым мичманом, наверное, из новых.
Чтобы как-то скоротать время и спастись от надоедливых приступов совести, ребята без лишних слов передавали по кругу литровую бутылку водки, по очереди прикладывались к горлышку, проворно опрокидывая ее. Сказать по правде, я и сам бы приложился с удовольствием, если б знал, как это сделать.
Ехали молча, много курили, а еще больше пили, пока Шварц внезапно не сказал сильно заплетающимся языком, пожалуй, он выпил в этот день больше других: «Не знаю, как вам, мужики, но мне такая смерть нравится… Ра-а-а-аз и готово! – и громко икнув, он почти с восторгом добавил, – мысленно я с Чифом… Стопудово правильный уход!» – я-то знал, что Шварцу до смерти не хотелось возвращаться домой, который ему, бедолаге, приходилось делить с ненавистной тещей.
«Молчи, дурак!» – процедил сквозь зубы Мишель, сжимая в руке мой мобильник. – «Это мы его угробили. Мудаки!»
Помолчали.
На первый взгляд казалось, что Мишель чисто машинально крутил в руке мой телефон, но это было не так – он хладнокровно и деловито посмотрел, сколько денег осталось на счету, проверил заряд аккумулятора, затем, пошарив в экспонате № 1, который лежал как раз на том месте, где я недавно – еще утром – сидел сам, достал зарядное устройство, приладил к телефону и, удостоверившись, что оно то самое, положил обратно туда, откуда достал. Затем пролистал записную книжку с номерами – там у меня была вбита едва не сотня номеров и, удивившись такому большому количеству абонентов, набрал текст SMS-сообщения.
Я находился рядом с ним и без труда прочитал текст на светящимся дисплее – зрение у меня всегда было хорошее, а теперь и вовсе обострилось после случившегося. Смею вас заверить, что на том свете очки вам не понадобятся – там это абсолютно бесполезная вещь.
Недолго раздумывая, Мишель отправил сообщение одновременно всем абонентам моего телефона. Текст был такой: «СЕГОДНЯ ДНЕМ УМЕР ВАДИМ РЕУТОВ. О ПОХОРОНАХ СООБЩУ ДОПОЛНИТЕЛЬНО. МИХАИЛ»
Наверное, не прошло и минуты после этого, как мой мобильнике зазвенел… Впрочем, вряд ли этот ошеломляюще-громкий «Бо-о-м!» можно назвать телефонным звонком. Дело в том, что от нечего делать, я еще накануне вечером по дороге из Таллина в Петербург установил новый телефонный зуммер – бой большого колокола – чтобы разбудить им моих спящих попутчиков на подъезде к родному городу. (К слову сказать, мне так и не удалось это сделать – вскоре после того, как я его установил, у меня сдох аккумулятор).
Так что эксперимент успешно завершился уже после моей смерти.
Когда колокол ударил в первый раз, все так и вздрогнули… Я был удовлетворен произведенным эффектом.
Мишель, глянув на засветившейся экран дисплея, констатировал ни к кому не обращаясь: «Некто ЮЮ звонит».
Нажал на зеленую клавишу, поднес телефон к уху и, послушав, что ему сказала трубка, ответил ровным голосом: «Нет, не розыгрыш… увы… я… да… Михаил меня зовут… да… нет… я буду заниматься… несчастный случай… да… нелепая смерть… только что… когда?… об этом сообщу дополнительно… буду звонить… да… с его трубки… до свидания».
И в тот момент, когда Мишель дал отбой, микроавтобус подпрыгнул на ухабе, отчего крышка экспоната № 1 раскрылась – чертовы липучки снова подвели – и из его нутра на одеяло, прикрывавшее мое несчастное тело, посыпались различные предметы: бутылка виски, ключи от квартиры, сидюк в пластмассовой коробочке и мой ежедневник, удивительным образом раскрывшийся на первой странице моего дневника, словно приглашая прочесть записи в нем, как раз на той странице, где сверху было оставлено пустое место для, так и непридуманного, заголовка.
«Четверг четырнадцатое августа», – прочитал глухим голосом Мишель, беря в руки дневник.
Экспонат № 3 (последний в моем списке) – ежедневник на 288 страниц с желтым шнурком – закладкой. Его обложка, изготовленная из толстого негнущегося картона, демонстрирует на лицевой и оборотной стороне с десяток известнейших видов одного города, в котором я мечтал побывать еще с пятого класса, с тех самых пор, когда впервые в нашей школе начались уроки английского языка.
К сожалению, я так и не побывал там. Я так и не увидел небо Лондона.
Этот ежедневник, как и многочисленные его собратья, был снабжен календарем – теперь уже для меня абсолютно бесполезным – по 2012 год включительно (подумать только – четыре года коту под хвост!) и такими же бесполезными кодами автоматической международной и междугородней (по России) связи: и ежу понятно, что с того света не позвонишь, хотя о подобных случаях читал при жизни в желтой прессе.
На последней странице в выходных данных можно почерпнуть следующую информацию: «Эксклюзивные права на дизайн принадлежат компании ООО «Балтик» (Россия) / Предназначен для записи текущих дел / Не подлежит обязательной сертификации /Особых условий транспортировки и хранения не требует / Срок годности не ограничен» (точки там в конце никакой не было, словно перечень информации был неполный, поэтому ставлю за скобкой свою).
Вроде бы я тогда заплатил за него не больше 150 рублей, и в дороге, когда я вел дневник, он меня ни разу не подвел – на гладкой бумаге записывать легко, шарик ручки не скользил, правда, почерк у меня местами получился неразборчивым, тогда, когда я записывал во время движения автобуса: дорога в Таллин – на российском участке особенно – порой оказывалась просто кошмарной.
Мне нет никакой нужды заглядывать в свой собственный первоисточник, я и так все помню наизусть, что там понаписано. И помню поминутно – что, когда и с кем произошло.
В общем, наверное, самое время проверить память, которая, как я говорил, у меня хорошая. Да и накал страстей в моем повествовании предлагаю несколько ослабить, дабы приберечь добрую порцию драматизма для финала моей истории…
Пора, давно пора снять маски, назвать имена, раскрыть карты, пускай и не во всей колоде. Вовсе не беда, что мой рассказ на глазах перерождается в дневник, а я сам на какое-то непродолжительное время – длиной в два авторских листа, не более! – попадаю на вторые роли… Не переживайте слишком – в конце концов все вернется на круги своя.
И будьте уверены, все нижеописанное действительно имело место быть в те самые три дня, начиная с уже упомянутого четверга, когда мне по редакционному заданию вновь пришлось примерить черную «рясу» рок-летописца.
Итак, цитирую себя по памяти:
«Четверг, 14 августа
Выезд в Таллин назначен на 14:00. Без пяти два подхожу на 4-ю Советскую к офису DDT. Напротив входа стоит белый автобус c номером АХ 701 и надписью на борту «Baltservice». Двери багажного отделения еще открыты, но в нем практически нет свободного места – все пространство забито инструментами, «аппаратом» и личными вещами группы.
Рядом с автобусом фотограф Андрей Федечко разговаривает по душам с солистками вокального дуэта РАДУЙСЯ – блондинкой Ольгой и брюнеткой Таней. Помнится, они впервые появились в DDT во времена работы над программой «Единочество» – и так понравились Шевчуку, что он их оставил в группе.
Как правило, девушки-вокалистки выступают с DDT, но в случае акустического или сольного концерта Юрия Шевчука их в тур не берут. Сейчас концерт намечается большой, и в Таллин группа едет расширенным составом – пятнадцать человек, в ней не только музыканты и бэк-вокалистки, но и звукооператоры, художники по свету и видеоинсталляциям, а также административная группа, в числе которой есть и два продавца-мерчендайзера.
Прохожу в офис сообщить директору группы импозантному Александру Тимошенко, что я прибыл. Сам Алик, кстати, из рок-музыкантов, а последние двадцать лет директорствует в различных рок-группах – сначала в АЛИСЕ, затем в НАУТИЛУСЕ, а с 2000-го года по сию пору в DDT. Забираю у него свой загранпаспорт с «шенгеновской» визой и страховку. «Все в сборе. Ждем Шевчука, он только что звонил – задерживается на час», – сообщает Алик.
Занимаю в автобусе одно из последних мест. Почему? Потому что знаю наверняка, что Шевчук сядет на кресло-диван в хвосте автобуса – это единственное место, где можно полежать, вытянувшись во весь рост. Он любит поспать в дороге.
У меня в запасе почти час. Чем заняться? Рассеянно перелистывая свой блокнот, обнаруживаю, что в нем осталось чистых не более десяти – пятнадцати страниц. По своему журналистскому опыту знаю, что этого объема явно недостаточно для полноценного путевого дневника, в котором бы тщательно фиксировалась все, что происходило в дороге, включая разговоры не по теме, разные, на первый взгляд незначительные события, а также ничтожные детали, всякие мелочи и прочие пустяки, из которых впоследствии и строится репортаж...
Что же делать? Пока не поздно, бегу в «Буквоед» на Восстания.
В зале канцелярских товаров осматриваю полки, забитые разного рода ежедневниками, блокнотами и дневниками, как правило, коричневых и черных тонов. И вдруг из этого мрачно-кожаного однообразия глаза натыкаются на веселый разноцветный корешок.
…Тауэрский мост, Вестминстерское аббатство, Биг-Бэн, Парламент, площадь Пикадилли, и, конечно, знаменитый на весь мир красный двухэтажный автобус – цветные картинки красовались на обеих сторонах глянцевитой обложки этого ежедневника.
Я взял его в руки. Полистал. Бумага неплохая. Посмотрел выходные данные. Подумать только – изготовлен в Испании! С двойным использованием языка – английским и русским. А где же испанский? А-а, понял: испанцам лондонские виды не нужны, у них своих достаточно.
Каюсь – прежде чем его купить, я чиркнул пару раз по странице где-то в середине блокнота шариковой ручкой, одолженной по этому случаю мной с полки, благо их там была целая куча, – проверить, хороша ли бумага. Бумага оказалась действительно отличной. Все. Беру.
«Здравствуйте, карта есть?» – «Нет». – «Пакет нужен?» – «Нет». – «С вас сто сорок девять рублей девяносто девять копеек», – сказала кассир, одетая во все белое.
Получив чек и копейку сдачи, я решил заглянуть в уютное кафе «Буквоеда» – у меня в запасе было еще минут двадцать свободного времени.
Я любил здесь посидеть. Фоном играет негромкая релаксирующая музыка, под нее действительно можно расслабиться…Столики стоят рядом с высоченными, чуть ли не до потолка, книжными полками, доверху забитыми книгами с современной зарубежной прозой – выбирай любую и читай сколько хочешь, только не забудь сделать заказ.
«Капуччино?.. Эспрессо?.. Может быть, чай?» – «Пожалуйста, маленький капуччино».
Год назад он стоил 75 рублей, теперь – 87, несложно просчитать, что через год он будет стоить – 99 рублей. Сможете проверить сами, если зайдете сюда.
Уже за стойкой, делая заказ, я неожиданно для себя понял, что в этот день в «Буквоеде» происходило нечто странное… Судите сами. Продавцы магазина, обычно носящие широкие галстуки-воротники на манер флотского гюйса, но только красного цвета – такая у них форма – в тот день непонятно почему облачены в белые мятые халаты. Они сновали между покупателями туда и сюда в этих странных одеяниях, как всегда, любезно предлагая свою помощь, но со стороны мне это почему-то напомнило настоящий дурдом. На груди у них – с той стороны, где сердце – красовался большой круглый значок с какой-то надписью. Когда один из продавцов пробегал мимо стойки, где я забирал капуччино, я прочитал совершенно дикий для меня девиз: «Все врут!» Кто это все, черт их дери!?
Я сел за столик и вдруг обратил внимание на то, что мелодия, под которую я выбирал в зале канцпринадлежностей экспонат № 3, почему то проигрывалась уже в третий раз подряд. И это тоже было странно!
Нет, она вовсе не раздражала меня, даже наоборот – успокаивала, поскольку была умиротворяющей и даже напоминала колыбельную, может быть отчасти оттого, что там звучал завораживающий женский голос. Инструментальное вступление песни имитировало биение сердца… Или мне показалось?
Мелодия до странности была знакомой, я точно где-то ее слышал, но что это за песня, я вспомнить не мог, из-за чего испытывал чувство легкой досады – мне всегда не нравилось, когда я не мог идентифицировать музыкальный продукт.
Двое молодых «ботаников» за соседним столиком приканчивали свой кофе и, между делом, причмокивая, наверное, от удовольствия, вели неторопливый разговор о чарующем божественном голосе некой… э-э-э (один из «ботаников» слегка заикался)… Элизабет Фрейзер.
Я так и замер с чашкой в руке, приставленной к губе. Лиз Фрейзер? Постойте, постойте… Голос COCTEAU TWINS? Точно!
Но при чем здесь Фрейзер, раздраженно подумал я. Это же явно не COCTEAU TWINS, уникальное звучание которых невозможно спутать ни с чьим другим.
А если это не COCTEAU TWINS, то кто тогда? Спросить у «ботаников» об этом для меня было позором – это все равно, что признаться в собственной профнепригодности. Гораздо полезнее вспомнить самому. Гимнастика мозга, знаете ли. Да так и интересней.
Мои соседи допили кофе и двинулись по лестнице наверх – листать «ботанические» книги в зал специализированной литературы.
Когда мелодия заиграла в четвертый раз, а я все никак не мог ее вспомнить и был готов от собственной никчемности залезть на верх книжного шкафа, у меня перед глазами волшебным образом визуализировалась одна трогательная картинка из видеоклипа, который я как-то раз увидел – то ли в кафе, то ли в баре, точно уже не вспомнить где, дома-то у себя я телевизор не смотрел, – так вот там в этом клипе нерожденное человеческое дитя закрывает ручками лицо, спасаясь от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь материнскую плаценту… Потрясающий клип, доложу я вам. Много потеряли, если не видели. Благодаря ему, этому клипу, я и вспомнил саму песню. Да и грех было не вспомнить – кодовое слово, разрешающее головоломку, повторялось в припеве не один раз!
В общем, я здорово порадовался с трудом достигнутому результату. Надо же такому случиться – песня, вышедшая в свет ровно десять лет тому назад и тогда не произведшая на меня абсолютно никакого впечатления, неожиданно пришлась мне по душе, и теперь я слушал ее с удовольствием уже в пятый раз!?
С чего бы это вдруг такие метаморфозы? Я стал сентиментальным? Может быть, к старости? Одно несомненно – похоже, что мое мировосприятие за прошедшее десятилетие изменилось кардинально. А я-то и не заметил!
Направляясь к выходу из «Буквоеда», я прошел через зал сувенирной продукции, где, торопясь, неловко налетел на стол, заваленный книгами, DVD, футболками и прочей ерундой, объединенной крикливым лозунгом «все врут!», едва не повалив все на пол. Кое-что все-таки свалилось – футболка белого цвета, жестко запечатанная в картон и целлофан, с тиснутым на груди цветным портретом какого-то бородача со смертельно уставшими голубыми глазами. Внизу под бородой чернела надпись во всю грудь – ясно какая – только уже, правда, написанная по-английски.
Я был не на шутку заинтригован – ну, в самом деле, какая могла быть связь между этим отъявленным мизантропом с бородой и той чарующей музыкой, которая меня буквально околдовала за последние двадцать минут?
Подняв с пола упавшую футболку, я направился под трип-хоповое биение сердца к стойке администратора за разъяснениями. Говорить с продавцами, только зря время терять – ни черта они не знают.
Дежурный администратор – молодая пухленькая блондинка, на ней также был одет белый халат, как, впрочем, и на всех кассирах, стоявших слева от нее за кассовыми аппаратами, – рассказала мне, что с сегодняшнего дня в «Буквоеде» началась промо-акция «Доктора Хауса»: именно из-за этого весь персонал был переодет в белые халаты, на них нацепили пресловутые значки – так был дан старт для агрессивной продажи вышеописанной продукции.
«А почему все время звучит одна и та же песня?» – «Вас мелодия раздражает?» – «Да нет, мне просто интересно знать». – «Это часть нашей промо-кампании. Музыка играет у нас, как вы поняли сами, в режиме он-лайн… Сегодня мы ставим эту песню нон-стопом, с завтрашнего дня она будет проигрываться через раз, потом через две песни и так далее по убывающей в течение месяца». – «Кто-нибудь, кроме меня еще интересовался этим вопросом?» – «Пока нет. Вы – первый», (честное слово, после ее ответа я себя точно почувствовал сумасшедшим или идиотом, что в принципе одно и то же). – «Простите, еще вопрос – почему эта песня выбрана для вашей промо-акции?» – «Так захотели продюсеры… Если не в курсе – это британская группа MASSIVE ATTACK». – «Угу…В курсе… А как песня-то называется, знаете?» – «Об этом продюсеры нас не информировали». – «Teardrop». – «Что?» – «“Teardrop” она называется, то есть по-русски – “Слезинка”»… Я все – таки никак не возьму в толк – что общего у этого доктора Хауса и MASSIVE ATTACK?» – «Ничего». – «А кто такой этот самый доктор Хаус?» – «???»
Любил я все-таки удивлять людей! Она и предположить не могла, что я не смотрел телевизор чуть ли не сто лет.
14:55. На углу Дегтярной и 3-ей Советской сталкиваюсь нос к носу с идущим чуть-чуть в развалочку ЮЮ: незастегнутая коричневая джинсовая куртка, черная хлопчатобумажная футболка, синие джинсы, на ногах – легкие бело-красные кеды, за плечом – черный рюкзачок… Как всегда, в дорогу он одет просто и по-спортивному удобно.
Мы обнимаемся.
«Яйца всмятку!» – говорит мне вместо слов приветствия Шевчук.
«Я сегодня немного в расслабленном состоянии», – добавляет он, когда мы вдвоем направляемся в сторону автобуса с надписью «Baltservis». Хитро прищуривается сквозь стекла очков и опять, непонятно к чему, говорит про яйца всмятку… Мне ответить нечего – я с собой закуску не брал.
Александр ДОЛГОВ
