Потому что один из персонажей фильма - двойник Виктора Цоя, эрзац-звезда Рома Легенда. Эту роль режиссер поручил Сергею Кузьменко, лидеру группы “ЗАПАСНОЙ ВЫХОД”, одному из представителей плеяды цоевских эпигонов, составивших за 20 лет особого рода сцену со своими авторитетами и понятиями. Существование этой сцены поучительно в первую очередь тем, что толпы подражателей и продолжателей помогают еще четче проявиться таланту покойного музыканта. Пользуясь религиозной терминологией, можно сравнить место КИНО в русском роке с местом сакрального текста, Откровения, раскрывающего свой смысл в истории жизни его читателей и почитателей. КИНО, размножившись в сотне копий, подобий и нечаянных карикатур, продолжает существовать. Цой жив.
Сергей Кузьменко, к несчастью, по уши опозорился, засветившись в теле-шоу “Большая Разница”. Там, среди пародистов и пересмешников он зачем-то спел под музыку “Перемен” какую-то чудовищную чушь. В “Шапито-шоу” он выглядит более уместным.
О том, как возник образ двойника Цоя, рассказал автор фильма Сергей Лобан: “Асхат Ош немного похож на Цоя и писал песни, но странные. У Цоя - романтика и героика, а здесь человек ничего сам не хочет делать - только требует, чтобы ему все предоставили: "Развяжите мне руки, дайте мне напиться воды на дороге, растопите мне лед на дороге, дайте мне слово не стоять на пути, я хочу в этом мире свое место найти!" Похоже, но с отклонениями. У него с его группой ВИКТОР были чудовищные провалы, и эта история легла в основу одной из глав.”
Упомянутая группа ВИКТОР, пожалуй, самое яркое пятно в этом пейзаже. Их каверы цоевских песен неразличимы до степени смешения с оригиналом. Впрочем, это относится практически ко всем обсуждаемым группам. Возникает ассоциация со скрупулезным мастерством художников, копирующих старые шедевры. Математически точные каверы на Цоя - это уже не каверы, а звуковые репродукции in vitro, музыка в пробирке, лишний клон.
Интереснее, когда ВИКТОР исполняет собственные вариации. Получается замечательный текстологический эксперимент. Надо признаться, словарь Цоя весьма небогат. В нем нет пелевинских коллажей из всего-что-я-прочитал-на-летних-каникулах, как у Гребенщикова. Только “молнии Индры” где-то мелькают. И еще в той же песне звучит иностранное слово “транквилизатор”. Понятно, что если бы Цой был поэтом в том смысле, в каком им был, например, Бродский, он никогда не стал бы народной звездой.
По-настоящему оценить узость лексических границ КИНО можно, слушая его эпигонов. Там, где в первоисточнике гармония и лаконизм, у подражателей суетливая круговерть вторичных, как дырявые носки, словосочетаний. Вот, пожалуйста, у ВИКТОРА: “Облака помашут грустным дождем свысока”. Слагаемые не просто переставлены местами, но еще и перевернуты вниз головой. И это буриме бесконечно. Стеклышки в калейдоскопе составляют миллионы комбинаций, а группы типа ВИКТОРА могут сочинить миллионы песен со словами “дождь” и “облака”. Слушать это неловко, притом что оригинал звучит очень гладко. Минимализм цоевской лирики ничуть не режет слух, как не колет глаз черный квадрат Малевича.
Неожиданный прыжок за границу заданной эстетики Асхат Ош из ВИКТОРА совершил, записав с некой певицей под именем Мама Ева неплохой боевик “Мы все вместе бросим курить”.
Дефицит оригинальных образов в цоевской лексике возмещался уникальной харизмой и энергетикой. К сожалению, там, где у Цоя простота, у ВИКТОРА и ему подобных пустота. Минимализм КИНО, коллектива, варившегося в компании эстетов, весьма тонко чувствовавших стиль времени, нельзя путать с примитивизмом, доходящим порой до дебильной глупости, отличающей попсу от рока.
Вот именно эта модность обнаженного звука и натуральный минимализм питерского рока 1980 гг. у современных групп мутирует, превращаясь в полублатную трех-аккордовую пацанскую задушевность. Ничего более далекого от авангардного нововолнового проекта под названием КИНО быть не может.
Бекхана Барахоева когда-то называли возможным заместителем Цоя в возрожденной группе КИНО. Это могло бы стать чем-то вроде QUEEN плюс Пол Роджерс. Хотя, конечно, Пол Роджерс еще до QUEEN многого добился. Бекхан - чеченец и, как сказал о нем Юрий Шевчук, “творчество Бекхана очень духовно”. Потрясающим прорывом в области “духовного” было бы если б где-нибудь в 2000 году на пике чеченофобии в возродившейся группе фронтменом стал чеченец!
В перспективе, открытой подобными музыкантами, новые грани показывает не только лирика Цоя, но и музыкальная стилистика. Чтобы повторить чей-то стиль, нужно хорошо вглядеться во все его элементы, разложить на части, а потом вновь собрать. В новой сборке музыка Цоя выходит на новый уровень четкости.
Одна из первых групп, занявшихся воспроизведением музыки КИНО, называлась ВТОРАЯ СЕРИЯ. В 1992 году они записали альбом “Я смотрю кино”, стилизованный под звучание понятно какой группы. Их стилизация хороша тем, что окончательно вразумляет цоеманов, не понимающих, почему прототипом КИНО часто называют группу THE CURE. В сопоставлении их музыки с западным пост-панком, музыкой истонченной и одновременно депрессивной, по-новому открывается сила таланта простого ленинградского кочегара, вдохновившего ВТОРУЮ СЕРИЮ.
С участием Цоя совершалась своеобразная мистерия. Каким-то непостижимым способом чрез потрескавшийся железный занавес протянулись связи между тоненькими минорными европейцами и их ровесниками из советских профтехучилищ. Так, в самом сердце русского рока пробился пульс Европы, такой по-чужому “фирменной” и такой по-домашнему родной.
Известно, что грань между русским роком и ресторанным шансоном очень тонка. Она была бы совсем неуловимой для определения, если бы не группы типа СХЕМА СМЕХА. В своем творчестве такие музыканты на сетку цоевских гармоний время от времени натягивают инородную ткань, что-то бардовское, какую-то небритую закадычность, прикинувшуюся “новой романтикой”. В музыке этот нехороший сдвиг проявляется в избытке, по сравнению с поздними альбомами КИНО, клавишных - так что в итоге получается фанерный аккомпанемент, а на его фоне звучит задушевная лирика от лица последнего героя. Некрасиво получается.
Как уже сказано, главная идея в том, что Цой жив. Он продолжает сочинять песни и записывать альбомы. Некоторые настолько искренно отдаются этой идее, что готовы принять за чистую монету очевидные мистификации вроде “Нерукотворного альбома Цоя”. Записала его когда-то группа НОВЫЙ ДЕНЬ, но немалое количество людей уверовало в легенду о спрятанной на чьей-то даче кассете, о сложном пути этой кассеты, об исчезнувших посредниках и т. п. Человек в трезвом уме вряд ли спутал бы песни НОВОГО ДНЯ с настоящим Цоем, но сила веры творит чудеса.
Двойники Цоя, из тех, кто не сочиняет свои песни, не более интересны, чем, скажем, двойники Элвиса. Бахром Сафаров, Нияз Садыков и другие - грандиозный косплей (костюмированная игра) по мотивам золотого века русского рока. К этому сложно относиться серьезно, но раздражаться при виде такой формы выражения любви глупо. Любовь, как известно, не ищет своего. Любовь к Цою ищет Цоя и превращает самого любящего в Цоя.
Музыка, в которой после 1990 г. по определению не может быть ничего нового, оказывается на удивление плодородным полем для творчески активных людей. Духовные потомки Цоя, сами того не ведая, совершают алхимическую работу. Они добывают из воздушного материала простых песен кристаллы тех истин, которые, как верят КИНОманы, возвышают рок-музыку над попсой. Искренность - одна из этих истин.
Потому, наверное, в последнее время так часто вспоминают имя Цоя. Заезженную банальность о якобы протестном характере рока 1980 гг. в случае с творчеством Цоя даже как-то неловко опровергать. В абсолютно не-политической, не-социальной музыке (“Мама Анархия”, что ли, протестная песня?), как ни старайся, не найдешь ни слова, ни ноты для оформления партийных митингов и съездов.
Однако, к примеру, история с полузапретом публичного исполнения “Перемен” в Белоруссии видится совершенно естественным, предсказуемым событием в жизни Цоя post mortem. Тиранию ведь страшат не партийные флаги и лозунги, а решимость и прямота. Не тысячи слов, а энергия действия. А дальше, как поет ВТОРАЯ СЕРИЯ, “судьба растолкует, кому гореть, кому быть золой”.
Дмитрий Филиппов
